Городок провинциальный. Часть седьмая

Часть седьмая - домашняя

                                             Домой! Над заливом покачай крылом, командор!

  В детстве я излазил Петропавловку вдоль и поперек не столько из желания ее хорошенько изучить, сколько из-за бьющей через край  энергии, требовавшей выхода.  Пешком, а по большей части на велосипеде, в одиночку или в компании с соседом-приятелем  я побывал  во всех уголках поселка, прошелся по всем  его улицам и переулкам.  Чаще всего целью маршрута была река – Ахтуба или Колмынка, а уж маршрут через поселок всякий раз определялся кучей обстоятельств, но всякий раз отличался от предыдущего. Разбитая колея,  которую «ремонтировал» бульдозер, сделав дорогу «непроездной» для велосипеда, стадо коров, перекрывшее дорогу, собачья «свадьба», столб дыма, поднимающийся над крышами – все могло стать поворотной причиной на маршруте. А уж в займище дороги и вовсе прокладывали,  как кому легло на сердце. Главное - направление выдержать. Поэтому, двигаясь, вроде бы,  по одной и той же дороге, на обратном пути можно было запросто очутиться в каком-нибудь незнакомом переулке, о котором и не подозревал, выезжая из поселка. Сколько мы тогда прошли-проехали по этим дорогам и по этим переулкам – не сосчитать. Даже по прошествии стольких лет мне до сих пор снятся степные дороги и  окраины Петропавловки. 

  Уж, какие только постройки  не попадались нам по пути. Были саманные домишки покрытые соломой, были деревянные  рубленные дома, даже  несколько кирпичных, но был один тип деревянных домов, который  встречался на всех улицах Петропавловки. Дома были похожи, как братья, и в тоже время каждый был на особицу.  На каждой из улиц их их было не так уж и много, чаще всего один на прогон, но они выделялись,  как реперы на ровном поле. Бревенчатый жилой блок размером три на четыре окна, ориентированный на юг и восток/запад. Три окна чаще всего смотрели на юг, а четыре окна на запад. Восточное направление, чреватое холодными  пронизывающими ветрами из степи,  и северное, стылое, чаще всего прикрывалось пристройками:  коридорами-сенями. Было заметно, что эти дома построены по типовому проекту. Только я так и не узнал – было ли это налаженное местное производство или же дом в виде конструкционной заготовки  привозили из «лесных» областей России. Одним из таких домов был и бабушкин дом.

  Дом бабушки. Это был целый мир, населенный всевозможной живностью,  со своими  дорогами,  укромными уголками, полями и лесами.  Он не был самым большим или самым высоким домом на своей улице, даже прорезные деревянные кружева, украшавшие  его,  не были самыми  искусными среди того, что мне довелось видеть на других домах в поселке. Но,  тем не менее,  этот дом заметно отличался от окружающих и сразу обращал на себя внимание. Думаю в первую очередь своей органичностью. Одна из немногих на улице старых еще дореволюционных построек. Добротный, деревянный рубленый  дом, обшитый тесом – «шилеванный», как говорили у нас, под четырехскатной тесовой крышей. Эта крыша продержалась без нареканий до начала семидесятых, когда ее заменили во время перестройки дома на шиферную.  С северной и восточной стороны дом окружали просторные сени-коридор на общем с домом фундаменте и под общей  крышей. В этом коридоре летом мы обедали за огромным столом у большого многосекционного окна, выходящего на скотный двор. Моим любимым местом за столом был стул, стоящий у стены под лестницей, ведущей на чердак. Лестница самая настоящая – со ступеньками и перилами, а не обычная стремянка.  В углу коридора была выгорожена кладовка – самое притягательное место для меня в детстве. На ее многочисленных полках хранилось несчетное количество самых таинственных и привлекательных для мальчишки предметов. Вдоль восточной стены коридора в брус, на который опирались лаги  кровли  крыши,  были вбиты металлические крючья. На этих крюках поздней осенью, когда уже становилось достаточно прохладно и исчезали докучливые мухи, вешали мясные деликатесы вроде окороков и грудинок. На прилавке, пристроенном с внутренней стороны к восточной стене коридора, от кладовки до дверей, выходящих на крыльцо, стояла любимая моя игрушка – сепаратор. Стоило раскрутить его тугую ручку достаточно сильно – он начинал завывать, как настоящая сирена. Из сеней на улицу вели «парадные двери».  Двустворчатые филенчатые двери украшенные резьбой по дереву и запиравшиеся на засов. Двери выходили на парадное крыльцо. Дядя рассказывал, что до войны там и в самом деле было красивое крыльцо с козырьком, перилами и широкой лестницей.  Во время войны, когда во время одной из бомбежек рядом с домом упала авиационная бомба, дом «подпрыгнул», но выстоял, хотя лишился напрочь завалинки и парадного крыльца. Ну, и оконных стекол, конечно. От парадного крыльца  осталась лишь  лестница. Да и парадная дверь сильно пострадала – все филенки потом были укреплены гвоздями, чтобы не выпадать из пазов, но уцелела.  Пострадали и ворота. Два года после этого, дожидаясь  возвращения деда с войны,  бабушка с маленькими детьми жили в землянке отрытой прямо во дворе дома.   Дом спасло  то, что бомба упала на склон котловины, начинавшейся прямо от загородки вокруг скотного двора и уходившей в сторону площади Суворова. Взрывная волна ушла вдоль склона вверх.  На месте падения бомбы, рядом с колодцем, долгое время была заметна впадина от забросанной воронки. Ее старательно засыпали землей и ровняли. Но овощи почему-то наотрез отказывались расти на этом месте. Невзирая на полив и удобрения. Плешь в растительности посреди огорода так и не затянулась со временем.  Двор от улицы отделял тесовый забор. Не загородка из горбыля, пусть толстого, но бестолкового, а настоящие струганные доски и хорошие столбы из квадратного бруса с заостренной в виде пирамиды вершиной. Были ворота, высокие двустворчатые  Створки ворот из теса были навешаны на кованые петли, кованые крючья которых были вбиты в массивные брус-столбы с выбранными пазами, как на дверных косяках, и перекрывались сверху  доской-распоркой. Снизу щель между землей и створками ворот также закрывалась доской. В итоге получалась сплошная стена через которую невозможно пролезть даже мелкому животному и невозможно разглядеть что-либо поверх нее. Ворота очень интересно запирались  – к средней перекладине рамы створки, к которой крепились доски, на одной из створок  ворот была прибита жердь-бревно длиной от столба до столба. Когда ворота закрывались, жердь заводилась за специальную скобу на столбе и все – ворота были заперты,  как засовом. Дядя рассказывал, что до войны над воротами была крыша-конек. Рядом с воротами калитка. Такая же массивная и солидная. На кованых петлях и с кованой  металлической щеколдой. И ворота и калитка сохранились до нашего времени, хотя и обветшали. С другой стороны от ворот к дому примыкал сарай, укрывавший под одной крышей амбар, хлев, крытый загон для коров и овчарню. Я еще помню в амбаре лари с пшеничной и ржаной мукой.  Но потом туда стали засыпать пшеницу, которую  возили на мельницу и мололи на муку по мере надобности. Из хлева на улицу вели двустворчатые двери-ворота, через которые, обычно осенью, перегружалось  на сеновал сено и загонялось стадо овец, так как овцы почему-то очень плохо проходили через калитку. Они все время  пытались пролезть через калиточный проем все сразу. Вставали друг на друга ногами, пытались запрыгнуть на спину впереди стоящим – и создавали невероятную давку. Почему-то открывать главные  ворота для овец считалось «не по чину». Точнее, это делалось единственный раз в году - осенью, когда овец пригоняли с летних пастбищ для стрижки. Откормленные, обросшие  шерстью они едва проходили в калитку поодиночке. Весь гурт овец загоняли через ворота во двор, запирали ворота и дед, ловко орудуя стригальными ножницами, начинал стричь их одну за другой, выпуская стриженную в овчарню и выхватывая из стада следующую.

Мои молодые родители со своим первенцем на руках у "парадных" дверей бабушкиного дома

Я вместе с мамой у крыльца бабушкиного дома

Сзади знаменитое дерево

Я и мама во дворе рядом с бабушкиной летней кухней.

Под окном коридора (окно над моей головой) лежал отрезок асбестовой трубы, используемый как скамейка

Я во дворе бабушкиного дома со своей любимой книжкой "Золотой ключик или приключения Буратино"

   Посреди скотного двора, образованного задней стеной дома, амбаром, хлевом, крытым загоном и овчарней стояли плетеные из ивняка ясли. Обычно, наполненные сеном. Туда же помещали и новорожденных телят, чтобы те не приставали к коровам. После появления телят бабушка начинала делать из коровьего молока удивительно вкусную брынзу. И делали брынзу всего неделю или чуть больше. Все остальное время молоко, как считала бабушка, было неподходящим. Одним из "развлечений" в нашем детстве была имитация, подражание  голосам животных.  Наверное,  у меня это неплохо получалось, потому что встревоженная бабушка не раз выбегала на крыльцо дома, чтобы проверить, кто выпустил «скотину» во двор.
   Кто-то скажет, что я был, как минимум, шалуном или того хуже - хулиганом, так я вам скажу и бабушка "изводила" меня не менее изощренно. Вот скажем сижу я за столом и, высунув от усердия кончик языка, ваяю черным карандашом на тетрадном листочке очередной немыслимо страшный крейсер. Вдруг появляется бабушка и, ничтоже сумнящеся, вопрошает: Хто видчинив фиртку? Я машинально подхватываюсь и начинаю, заглядывая во все щели, искать в доме открытую форточку. Да в бабушкином доме никогда не было форточек - на лето просто вынимались вторые рамы. И все - обходились без форточек. Не закрытой была калитка. А чего стоил окрик - Алька, геть с дробыны! Я про дробь только слышал, а уж стоять на ней. Это же наказание. Да нет, бабушка  имела в виду всего лишь лестницу-стремянку. Причем, лестницу с перекладинами, потому что лестницу со ступенями и перилами так и звала - лестницей. Или вдруг интересовалась у ворвавшегося сломя голову в дом внука: Что, Олег пришел с работы? Да я еще и детский сад-то не до конца прошел...  Бабушка упрямо звала "Олегом" моего отца. Ну, а меня соответственно - Алькой. Спрашивал я маму: Почему бабушка называет отца Олегом? Та только улыбалась в ответ. Подозреваю, что распространенное русское имя Ваня, казалось моему отцу в молодости слишком обычным. Модное поветрие в то время. Как не вспомнить "Москва слезам не верит".

  Осенью дед привозил сено. Две, а то и три мажары - «скелет» огромной телеги, запряженной парой быков и загруженных так, что копна сена цеплялась верхушкой за провода, ведущие от столбов к домам. Сено перегружалось в клеть над погребом, служа естественным теплоизолятором. Это было единственным временем в году, когда мне с приятелями разрешалось порезвиться на сеновале. Дед с дядей сбрасывали сено с повозки, а мы его утаптывали.  Правда, потом все тело чесалось от забившихся под одежду соломинок.  Но запах сена и его упругость ни с чем не сравнимы.  Современные надувные батуты, если и могут в какой-то мере соперничать с сеновалом, то только своей доступностью. Под сеновалом рядом с дверью, ведущей к погребу, были устроены  насесты и жили куры. Сколько их там было всерьез никто, по-моему, не считал – они были сами по себе, хотя их регулярно кормили и они постоянно путались под ногами. А еще курицы очень любили откладывать свои яйца в укромном месте среди сена, игнорируя оборудованные гнезда. Весной, когда сена оставалось совсем мало, отыскать эти кладки не составляло особого труда, но вот осенью и особенно зимой, когда сено было «везде»  - эти поиски требовали почти детективных способностей.

  Скотный двор имел продолжение в виде крытой галереи, спускавшейся вдоль северной изгороди двора в низинку к площади Суворова.  Собственно сам навес для животных представлял собой деревянную раму-каркас из жердей, сверху накрытую тростниковыми матами. И стена высокого плетня с внешней северной стороны – до самого навеса.  Потом среди этой галереи устроили летний душ, примостив на навесе авиационный алюминиевый бак для горючего. Стояли несколько  деревянных  козел предназначенных для разделки бревен на доски.  Высотой метра два. Впрочем, на них же стелили доски, сооружая помост-леса во время ремонтов и строительства дома. Галерея доходила до самой низкой точки всего двора – весной после таяния снега там стояла довольно глубокая лужа. Собственно,  там заканчивалась грива, на которой и стоял дом, и начиналась низина, которую обычно распахивали по весне и засаживали картошкой. Довольно приличный участок – примерно такой участок же занимал двор и  дом моих родителей. Мне было лет восемь, когда дед дал мне пройтись за однолемешным плугом, который тащила лошадь. До этого он пахал обычно «волами», а для них использовался  двухлемешный плуг, который был  гораздо тяжелее конного. Мне едва хватало силенок поднять металлический рычаг, к которому крепилась рама с лемехом,  и защелкнуть на крючке опорного  колеса, при развороте в конце борозды. Дед управлял лошадью и одобрительно хмыкал.

Я с младшей сестрой и двоюродным братом на импровизированном летнем душе.

Деревянные козлы "дышат на ладан", но еще держат бак.

На переднем плане этой старинной фотографии Владимировки хорошо видны плуги: конный - однолемешный и "под волов"  - с двумя лемехами

  Для меня дом венчал чердак. Просторное, просто огромное пространство, освещаемое через слуховое окошко в районе конька крыши. Там, так же как и в чулане, хранились бесподобные вещи и предметы. Особенно меня интриговали многочисленные винтовочные гильзы, без следа бойка на капсуле. Попадались и пули без следов нарезов от ствола. Один раз я там нашел даже целую винтовочную обойму, то есть пять гильз в металлическом поржавевшем держателе,  но без пуль и пороха. Как рассказал мой старший дядя, это все остатки арсенала младшего дяди.  После войны в районе железнодорожной станции Ахтуба остался склад с воинскими боеприпасами. Патроны, артиллерийский порох и тротиловые шашки. После окончания войны весь этот арсенал стал обузой для местных  властей и следили за его сохранностью спустя рукава. Местные сорванцы-подростки, а мой младший дядя был одним из первых, повадились таскать со складов все что попало. Наибольшим  спросом пользовался трубчатый артиллерийский порох, который горел,  крутясь и подпрыгивая, но и ружейные патроны пользовались немалым спросом.  Из-за того же пороха, который использовали для снаряжения самопалов. А самопалы были знатными. Один из таких, полномасштабную копию нагана, отлитую из свинца, со стальной трубкой в стволе, я видел сам.  А были еще и многоствольные. А дядя рассказывал, что некоторые ухитрились разжиться там и настоящим оружием.  Пусть это были снятые с вооружения револьверы, но вполне боеспособные.

   Напротив крыльца дома стояло «огромное», как мне казалось в детстве и оставшееся в моей памяти таковым навсегда, потому что выросло еще больше, пока я взрослел, дерево. Могучая ива имела ту особенность, что когда-то почти все ее крупные ветки, отходившие от ствола на одном уровне, были спилены, чтобы не мешать колодцу. В этом месте на стволе образовалась своеобразная площадка. Довольно просторная, чтобы позволить разместиться нескольким мальчишкам. Мы ухитрялись сидеть там как в кресле практически без использования дополнительных материалов. Сегодня на такой площадке обязательно построили бы «дом Тарзана». А мы с приятелем взахлеб читали о приключениях  «Дерсу Узала» Арсеньева, сидя на этой развилке ветвей и разглядывая окрестности, как с вершины сопки. Пятиметровая высота ничуть нас не пугала, и была легко досягаема – надо было лишь взобраться на забор, отделявший рабочий двор от огорода и дальше по мелким веткам, как по ступенькам добраться до вожделенной наблюдательной площадки. В середине шестидесятых дерево в два обхвата толщиной, служившее, кроме всего, и угловым столбом в ограде скотного двора, спилили.

   Сбоку от главных ворот, ведущих на улицу, напротив дома, во дворе стояла маленькая избушка – летняя кухня. Я ее называл «бабушкина кухня», потому, что как только солнце начинало припекать и растапливало снег, бабушка перебиралась из дома в «свою» кухню и дальше до самой осени, заморозков, готовила в летней кухне. Небольшое строение – я уже в тринадцать лет не мог пройти, не сгибаясь в ее дверь, а в пятнадцать стоять, выпрямившись внутри.  Сложенное из бревен, с земляным полом и земляной крышей. Единственное широкое окно выходило в сад. Дверь в кухню практически не закрывалась, служа дополнительным источником света и обеспечивая доступ воздуха. Главной достопримечательностью кухни была настоящая русская печь. В доме печь тоже была большой с лежанкой и даже на стойках-ножках, но с переделанной топкой – по примеру «голанок».  С плитой и духовкой.  Печь в доме вскоре переделали полностью под классическую голанку, облицованную коробами из жести. А вот в летней кухне русская печь так и оставалась обмазанной глиной и побеленной до того момента, как кухню сломали в процессе перестройки дома. Хотя в последние годы жизни и бабушка предпочитала пользоваться для готовки керогазом. Уж больно хлопотное это дело – топить русскую печь.  Помню для меня представлялся  великой загадкой процесс  варки и выпечки в этой печи, поскольку огня  я нигде не видел, а кипело и шкварчало так, что ой-е-ей. Бабушка успевала протопить печь до того как я просыпался и приходил  поприсутствовать при таинстве печения хлеба.  Хлеб у бабушки всегда был правильный – круглый каравай с мелкими крошками золы снизу и смазанный сверху топленым маслом. И, конечно, пышки прямо из печи. Меня просто завораживало то, как бабушка ловко ухитрялась орудовать в таком тесном пространстве своими кухонными инструментами – разнокалиберными ухватами, сковородником и деревянной лопатой, снабженных длинными деревянными ручками.

   Летняя кухня и сад были главными центрами притяжения для бабушки. Даже, наверное, Сад стоял на первом месте. В огороде и на скотном дворе она выполняла всю необходимую работу, но своим садом она гордилась и никогда не упускала возможность полюбоваться им. Одна из раскидистых яблонь росла прямо под окном летней кухни и ее ветви нависали частично над крышей кухни и маленькой скамеечкой на улице рядом с кухонной дверью, на которой воцарялась бабушка после окончания готовки. В начале шестидесятых какой-то умник в правительстве решил, что колхозники уделяют своим домашним хозяйствам слишком много внимания и времени, а потому недостаточно радеют на колхозном поприще и ввел налог на домашний скот и плодовые деревья на приусадебных участках.  Помню на базаре женщины громко и долго судачили, обсуждая, как будут считать деревья  - по корням или по стволам. Результат был совершенно предсказуем – скот в массовом порядке пустили под нож, деревья в садах – стали вырубать. Бабушка тогда едва ли не впервые на моей памяти воспротивилась действиям деда. Она, буквально грудью, встала на защиту своих яблонь, не позволяя их спилить. Скотный двор тогда опустел совершенно – осталась одна корова. Сад сохранился полностью.

  Когда я говорю «опустел совершенно», то имею в виду, что обычно на скотном дворе находились дойная  корова, нетель и теленок. Обычно бычок. В год, когда телились и корова и нетель – телят было двое. В овчарне, загоне для овец, толпилось десятка полтора, два, овец.

  История бабушкиной любви к саду имела и продолжение. В начале шестидесятых, после того как перестали распахивать низину перед домом под посадки картофеля, эта часть двора быстро заросла бурьяном – одичала. Земля в низине из-за того, что паводки  перестали  регулярно ее обновлять, быстро истощилась. Урожаи картошки упали и выращивать ее стало просто нецелесообразно.  Бабушка Варвара Яковлевна сама, пользуясь только лопатой, перекопала этот участок. Не мудрствуя, она просто перевернула пласт дернины на пятнадцати сотках целины и посадила саженцы плодовых деревьев. Много саженцев.  А ведь ей тогда было уже под  шестьдесят и у нее были больные ноги.  Вторая моя бабушка, Мария Николаевна, посмеивалась над ней – Зачем тебе, Варя, все это надо? Да и ноги у тебя больные.  Но Варвара Яковлевна довела начатое дело до конца. Мне-то в то время попросту не хватало веса, чтобы вогнать лопату в такую землю. Хотя щуплым я никогда не был. Сад быстро поднялся и разросся.  Был  необычайно красив. Особенно в период цветения, но сильно пострадал во время зимы 1968-1969 годов, бесснежной, с гололедами, а затем и в середине семидесятых, но даже то, что осталось от  него,  впечатляло и радовало уже моих детей во время отпуска в Петропавловке.

Я с двоюродным братом Сергеем возле бабушкиного винограда

Я с соседом-приятелем в молодом бабушкином саду

    И все же главное достоинство бабушкиного дома я смог понять и оценить только после того как сам подрос настолько, что этот факт просто не мог пройти мимо моего внимания.  В доме были высокие потолки.  И потолочные доски были прибиты к балкам-перекладинам снизу.  То есть, потолок был гладким.  В доме, построенном  для моих родителей на площади Суворова, потолок тоже был гладким, но я смог достать до  потолка руками уже лет в четырнадцать.  В бабушкином – потолок  остался недосягаем. Мне было лет пятнадцать, когда мы с родителями посетили в одной из соседних деревень наших родственников.  Нас пригласили в дом, но как только мы вошли внутрь,  у меня возникло ощущение дискомфорта.  Я даже не сразу сообразил, чем же именно вызвано это  чувство. Потом понял – матица.  Центральное  бревно-перекладина  сруба дома, на которое  укладываются и к которой  крепятся  доски потолка. Сам потолок находился достаточно высоко, но массивная матица выступала так, что я едва-едва не цеплял ее макушкой.  При движении поперек дома она определенно представляла бы опасность. Пусть я был довольно высоким юношей – выше среднего роста, по тем временам, но даже с такой поправкой - я оторопел.  Я понял, что для меня, привыкшего к высокому гладкому потолку,  наличие матицы в доме было казусом.  Я и представить себе такое не мог. А ведь это весьма распространенный домостроительный прием  в сельской  местности.

  Мне даже в детском возрасте было понятно, что в бабушкином доме когда-то кипела иная жизнь. Хозяева занимались или разведением или продажей выращенного скота. Чувствовалось, что дом знал совсем другой уровень достатка и ухода, совершенно немыслимый для моих бабушки и дедушки – простых колхозников. Бабушка как-то говорила, что дом был куплен,  но у кого и на какие деньги?  Что дед был из зажиточной семьи – это я знал, но, опять же, никаких признаков «богатства» не наблюдалось. Обычная семья колхозников. Если не считать чем-то экстраординарным наличие в доме гармони-трехрядки, семиструнной гитары и мандолины – семья рядовых колхозников.  Пока я лазил по просторам Интернета в поисках исторических сведений об Ахтубинске и Петропавловке, наткнулся на интересную запись в Книге Памяти Астраханской области  о том,  что мой прадед Понкрат Федотович 1867 года рождения житель села Петропавловка был раскулачен в 1930 году  и сослан на поселение. Прадеда с женой, а им в то время было уже за  шестьдесят, вывезли вместе с семьями таких  же горемык в Казахстан и, по рассказам, выгрузили посреди необжитой степи.  Зиму они не пережили.

  Один из младших братьев прадеда, Дмитрий Федотович  1875 года рождения житель поселка  железнодорожной станции Ахтуба был осужден в 1937-м за антисоветскую агитацию. Мне стало казаться, что я нашел объяснения для тех «нестыковок» в своих воспоминаниях о бабушкином доме, которые не давали  мне покоя. Но, когда я поделился своими догадками со старшим дядей, он рассказал мне историю куда более романтичную и трагичную одновременно.

    Семья моего деда Ивана Понкратьевича была большой и зажиточной.  Но удивительное дело - дети, сыновья, после революции оказались в разных «лагерях». Один брат деда устанавливал Советскую власть в районе, другой мотался с какой-то бандой  по окрестной  степи, уничтожая все советское.  В итоге - один брат, погибший от рук бандитов, защищая достижения Советской власти, похоронен в братской могиле во Владимировке на площади перед Сельсоветом и его имя высечено на камне среди других имен, погибших активистов.  Другой брат сгинул  где-то в степи после рейда кавалерийского корпуса легендарного Г. Жукова. Третий брат, мой дед, по малолетству еще не участвовавший во всех этих разборках, стал примерным колхозником, а  их отца раскулачили.     

  Бабушка Варвара Яковлевна, жена Ивана Понкратьевича, рано лишилась родителей  и,  поэтому сестер Прасковых  вырастил дядя.  Человеком он был хорошо обеспеченным и весьма не глупым, хотя придерживался традиционных консервативных взглядов на место женщины. Всех четырех сестер, а Варвара была младшей,  он воспитал, как своих дочерей, всех выдал замуж, обеспечив хорошее приданое, но в школу они не ходили. В качестве свадебного подарка каждой был куплен дом. Одной из старших  -  во Владимировке, младшей – в Петропавловке.   

  Кто-то, очевидно, остался в Успенке. Это был украинский анклав в районе. Удивительным образом люди, жившие там,  ухитрялись сохранять свою малороссийскую самобытность в окружении русского  и казахского этноса, хотя смешанные браки были обычным делом. Поэтому и бабушка до конца жизни говорила с сильным украинским акцентом.  Именно с украинским, а не южнорусским, весьма распространенным в Астраханской области, поскольку ее речь отличалась не только произношением, но и употреблением множества слов, которых в русском языке нет или же они имеют совсем другое значение. Думаю, в молодости бабушка была «гарной дивчиной».  Овальное с правильными чертами лицо, небольшой четко очерченный прямой нос, голубые глаза. Роскошные густые волосы, сохранившиеся до самой старости.  Как рассказывал мой старший дядя о своей старшей сестре, моей маме, она в детстве ни в чем не уступала мальчишкам – быстро бегала и прекрасно плавала. А была она копией своей матери. Так что и бабушка, думаю, была сильной  и даже отважной девушкой. Ее знаменитый рассказ о том, как она отбилась от огромной собаки, сунув ей руку в глотку – был хитом. Правда, моя мама утверждала, что еще у нее в руках были стригальные ножницы, за которыми ее и посылали в соседнее село. В своих бесконечных рассказах бабушка  только раз обмолвилась при мне о погибших от какой-то горловой инфекции первых детях, назвав имя умершего мальчика. К сожалению, это было в те времена обычным делом - не зря Петропавловку называли «Болянским поселком». Родила еще троих и в дальнейшем лечила их своим деревенским способом, не доверяя врачам. Меня,  доходягу,  кстати, тоже, совсем отчаявшаяся от бесполезных хождений по врачам, мать принесла к бабушке со словами – Лечите его как знаете. Как нас  лечили. И вылечила. В военное время, работая на колхозных полях, обморозила ноги. Всю оставшуюся жизнь была вынуждена пользоваться компрессами и жутко вонючими  мазями. В располневшей, с больными отекшими ногами  седовласой бабушке трудновато было разглядеть бывшую красавицу.

  Сегодня мы можем показать своим внукам не только фотографии их родителей, того времени, когда они сами были маленькими, но и свои детские. А вот фотографий молодых бабушки и деда, даже традиционного двойного портрета, украшавшего семейный «иконостас» над обеденным столом, не сохранилось.

   Маленьким, я помню, бывал несколько раз в гостях у бабушкиной сестры. Дом, если мне не изменяет память, стоял во Владимировке где-то недалеко  от  извоза – спуска к реке в районе нынешнего автомобильного моста. «Чумацкого извоза», как называл его мой дед.
  В двадцатых годах бабушкин дядя «проинтуичил» тенденцию развития Советской власти, успел распродать свои «активы» и переехал, от греха подальше, жить в город, в котором  его никто не знал.

  Почему «чумацкого» - спрашивал я деда. Я прекрасно знал, что чумаки – украинские возчики с подводами, запряженными парой волов.  - Так потому, что чумаки спускались здесь к броду через Ахтубу (протока Мурня) и везли соль дальше на соляные причалы Петропавловки. Брод там и в самом деле был. На месте нынешнего автомобильного моста и канала в Затон. Летом в межень мы переходили его  в сандалиях,  не разуваясь и не замочив ног, перешагивая  небольшие лужицы и ручейки. Некоторое время через этот брод ходил и рейсовый автобус с людьми, не останавливаясь для их высадки.

   Деда Ивана Понкратьевича я запомнил худощавым и, не сказать, мускулистым – каким-то жилистым. Был он, без оговорок, высоким  и поэтому слегка сутулился. Широкие плечи, длинные рабочие руки. Всегда загоревшее костистое лицо со множеством морщин. Говорил низким скрипучим голосом, как и многие, кто проводит много времени на открытом воздухе. Запомнились его руки – с жесткой в мозолях кожей и желтоватые ногти овальной формы. Но больше всего меня маленького в деде восхищали его ботинки. Желто красные из толстой буйволиной  кожи армейские ботинки с крючками на месте верхних отверстий для шнуровки. Носок ботинка закрывался металлической накладкой. Округлый каблук по всей внешней стороне тоже был закрыт металлической накладкой, объединенной с подковкой. Мыс подошвы тоже был «металлизирован». Фантастическая обувь. Ей сносу не было. Дед утверждал – американская.  Мне ужас как хотелось ее примерить, но в таком ботинке тогда уместились бы и мои ноги и руки. Да еще и свободное место осталось бы.  Не припомню ни одного случая, чтобы дед смеялся. Даже улыбался он крайне редко. Нет, он не был ни угрюмым, ни суровым – сдержанным. Когда я вылетал из дома, встречая его вечером возвращающегося с работы, он прижимал меня к ногам и дальше шагал, сопровождаемый оруженосцем, потому что я первым делом отбирал у него палку, с которой он ходил. Бабушка утверждала, что дед любит меня «бильш ото всих». Так надо было понимать – он отличал меня среди других внуков.  Нет, я был достаточно здравомыслящим ребенком и, не оспаривая бабушкино мнение, для себя сделал вывод, что, наверное,  если бы дед любил меня чуть меньше -  влетало бы мне намного больше. Да и чаще, наверное. Не знаю почему, но я чувствовал, что  деду импонирует мое упрямство. Всех остальных родственников, включая родителей, оно выводило из себя.

Дед Иван Понкратьевич во время жизни на  "зимовке" Громовой

     «Примерным колхозником» я назвал деда Ивана потому, что, сколько я помню, дед до глубокой старости работал в колхозе с «механизмами» и был, по рассказам родственников и знакомых, на хорошем счету.  А вот другой мой дед,  Михаил – по линии отца, наотрез отказался вступать в колхоз, хотя по рассказам  второй моей бабушки (матери отца) его, уважаемого в селе человека, старательно обхаживали и сулили всяческие «блага». Опасаясь мести и репрессий, бросив все хозяйство, он уехал с семьей из родной деревни в ближайший город, где поступил на работу в мастерскую при шахтах. Правда, не исключаю, что именно этот его поступок позволил ему сохранить семью, детей, во время голода тридцать третьего года. Тогда в их деревне погибла едва ли не половина детей, а в городе на рабочую карточку можно было прожить. Да и работал он в мастерской при соляной шахте. А соль и спички всегда были нужны.  Уже по рассказам отца, знаю,  что даже во время войны соль была ходовым товаром, пользуясь устойчивым спросом, и была  абсолютно «конвертируема».  С котомкой за плечами, заполненной тридцатью килограммами соли, собственно ведро, мой отец, тогда двенадцатилетний мальчишка, мотался по окрестным селам и городкам, обменивая ее на продукты и обеспечивая пропитание себе, матери и сестре.

  Дед  Михаил, вообще, был своеобразной личностью. Из рассказов бабушки Марии Николаевны я узнал, что еще в детстве маленький Миша, которого, очевидно, не устраивала судьба крестьянского мальчика, однажды отправился на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы уехать путешествовать. На станции на «бесхозного» мальчика обратила внимание жена начальника станции. На ее расспросы мальчик поведал, что он сирота и бродяжничает. Женщина была бездетной.  Мальчик ей приглянулся и она уговорила мужа усыновить его.  Мальчика откормили, приодели и отдали учиться в школу.  В общем, души в нем не чаяли. Миша прожил в семье больше года, вполне довольный жизнью, когда на станцию случайно заглянул односельчанин Мишиных родителей, который очень удивился, увидев его живым и поправившимся, и рассказал, что родители с ног сбились, разыскивая  шалопая.  К большому разочарованию  Миши, он был водворен обратно в деревню, в свою семью, провожаемый слезами,  правда, снабженный на прощание кучей подарков. В итоге, мой дед оказался одним из немногих грамотных в своей деревне и пользовался огромной популярностью, поскольку никогда не отказывался прочитать вслух односельчанам все новости, напечатанные в газете.

  Надо ли, после вышеизложенного, говорить, что я не сильно удивляюсь, обнаруживая в своих детях стремление куда–нибудь  уехать …

  Деда Михаила,  я никогда не видел, поскольку он погиб во время немецкой оккупации. Но вот что меня, уже взрослого, поражало в рассказах бабушки о нем, так это то, насколько он ненавидел Советскую власть. Как рассказывала бабушка, даже умирая, он проклинал не старосту - человека, выдавшего его немцам, и не самих немцев, подвергших его мучительной казни, а Сталина.

   И еще несколько штрихов, чтобы закончить тему бабушкиного дома. Сам дом – три на четыре окна, не считая сеней, находящихся под одной крышей с домом, и пристройку-коридор, делился дощатыми перегородками на три части. Просторная горница-зал размером два на два окна. Чуть меньшего размера прихожая-столовая и узкая кухонная часть, имевшая по одному окну в разных концах помещения. Одно выходило во двор, а второе в сени. Большую часть  кухонного отсека занимала печь, стоявшая посередине и кровать бабушки у окна, выходящего во двор. У окна, выходящего в сени, стоял огромный бабушкин сундук с узорчатым металлическим окладом по углам и на лицевой, «замочной» стороне.  В столовой в проеме между двумя окнами стоял большой обеденный стол с обязательным самоваром. В углу  у  окна стояла этажерка с учебниками  младшего дяди и небольшим ламповым радиоприемником на верхней полке. Зимой бабушка любила сидеть у окна, наблюдая за происходящим на улице и слушать радиоприемник. Почему-то радио она не доверяла, а радиоприемник был включен постоянно.  Самым частым вопросом, обращенным ко мне,  в то время, как младший дядя проходил срочную службу в армии, было – Алька, войны не будет?.    Надо сказать, что это был период   Карибского кризиса.  Мне-то, несмышленышу, было как-то все равно, а вот бабушка и родители, как сейчас помню, сильно напрягались. Еще в прихожей стоял огромный трехстворчатый платяной шкаф с отсеком, в котором полки были забиты книгами и толстыми журналами. Первым делом я проштудировал «Радиодело» и «Автодело», затем принялся за собрания сочинений Гайдара, Шолохова и Чехова. Впоследствии я довольно часто ставил в тупик своих учителей литературы рассуждениями о героях произведений, которые не входили в школьную программу. Толстые журналы, а там, в основном, были экземпляры «Октября», я отложил на потом – когда подрасту. Публицистика казалась мне в то время скучноватой. Увы, после переезда семьи младшего дяди в бабушкин дом все эти раритеты исчезли. Возможно, просто были выброшены, как ненужная рухлядь.

На этой фотографии магазина Универмаг во Владимировке  у меня больший интерес вызывает дом стоящий на втором плане - четырехскатная крыша и "парадное" крыльцо.

Дом на перекрестке улиц Пархоменко и Красного Дона - "парадный" вход заделан

Дом в районе Бассоли

Дом в начале улицы 8 Марта - парадное можно узнать только по двери 

На фасаде посередине между окнами деревянная накладка - закрывает стык досок.

Такие же накладки и по углам. Остатки деревянных кружев.
Этот дом какой-то "необычный" - всего два окна на юг, хотя с северной, как и положено - пристройка-коридор.

     В прихожей дома,  рядом с печью,  каждый год в феврале, из подручных средств сооружалась загородка размером два на два   метра, в которой  располагались новорожденные ягнята с овцой. Веселое наступало время. Цокот маленьких копыт по крашеному деревянному полу и блеяние – день за днем. За месяц ягнята вырастали так, что едва помещались в загоне и запросто перепрыгивали через табуретки и скамейки, положенные набок в качестве ограды, и  разбегались по дому. Приходилось их отлавливать и водворять на место.

  В зале стояла гордость бабушки – «горка». Лакированный  деревянный шкаф-буфет с гранеными стеклянными вставками в дверцах верхней части, резными накладными украшениями в виде завитушек и колонн. Этот буфет бабушка прикупила как-то в начале зимы, притащив его в одиночку с базара на санках  по страшному гололеду. Едва не померла там. Ей было в то время никак не меньше пятидесяти пяти, если я это помню. Мы, как обычно, зашли с матерью по дороге из детского сада домой к бабушке, а там уже бестолково суетился младший дядя, вернувшийся с работы раньше и не знающий, что можно сделать.  Помню острый запах валерьянки, еще каких-то лекарств. Потом приехала скорая. Взрослые  бродили по дому, обходя стоящий посреди прихожей буфет. Позже кровать дяди переставили от перегородки  к внешней стене дома, а на освободившемся месте установили буфет. У той же перегородки через дверной проем стоял платяной шкаф деда. Рядом,  над кроватью деда, на стене висела семиструнная гитара. В то время гитары еще были произведением декоративного искусства и украшались перламутровыми мозаичными вставками по кругу мензуры  и обязательным бантиком на колках. На другой стене висела мандолина. В дедовом платяном шкафу стояла трехрядка. Именно трехрядкой, а не баяном,  называл инструмент дед. Самое удивительное, что дед, со слов моей мамы, умел играть на всех этих инструментах. Я, правда, ни разу не видел, чтобы дед брал в руки хотя бы  один из них. Мой старший дядя рассказывал, что в детстве и моя мама умела играть на мандолине – тоже не видел, чтобы она когда-нибудь брала инструмент в руки. А еще в горнице в проеме между окон стоял, так и хочется сказать «парадный», велосипед моего младшего дяди. Рабочий велосипед деда, как и положено «рабочей скотинке», ютился в коридоре – поближе к выходу. Именно на нем, страшно скрипящем, разболтанном и местами  поржавевшем, я осваивал азбуку езды на двухколесном средстве передвижения. А его аристократический собрат,  поблескивая  никелированными  частями конструкции, с элегантной скобой защиты  цепи,  ручным тормозом и головным фонарем, стоял в тепле и использовался только для парадных выездов. А как здорово было бы прокатиться на нем, поглядывая в круглое зеркало заднего вида и прислушиваясь к восхитительному стрекоту динамо и пощелкиванию механического счетчика пройденного расстояния.  Предел мальчишеских мечтаний. Пока дядя служил в армии, его велосипед так и простоял три  года без движения. Бабушка даже подходить к нему  не разрешала. В конце концов,  мне удалось прокатиться и на нем, но к тому времени у меня был уже свой собственный. Дядин  «байк»  показался мне тяжелым и «тугим». Красивый обвес надо было «везти», постоянно подкручивая педали.  Двигаться по инерции велосипед отказывался наотрез.

  Мне было лет десять, когда я обнаружил на чердаке дядины коньки.  Я притащил добычу вниз, но бабушка долго уговаривала меня покататься сначала на снегурках, старинных,  кованых, с удобным для обучения широким лезвием, но меня завораживали блестящие хромированные хоккейные коньки. Низкие, «гааги»,  для хоккея с мячом и высокие, «канады»,  для хоккея с шайбой. Скрипя сердце, бабушка позволила мне взять «гааги» - железки платформ-креплений  и полозья коньков торчали с двух сторон  моих валенок, острый  передний конец полоза «гааг» постоянно втыкался во все неровности на нашем самодельном катке в ерике, но я был горд до неприличия: на всей улице у меня одного были взрослые коньки. Потом дошла очередь и до «канад»  - на них я гонял шайбу на замерзшем затоне.  Потом, лет в шестнадцать мне купили хоккейные коньки на ботинках, но эти первые «гааги»  на веревочных завязках, обнаруженные мной на чердаке бабушкиного дома, я помню до сих пор.
  Я совершил еще немало открытий и находок в бабушкином доме: два футбольных мяча – один новый  и другой довольно заигранный. На нем я учился чинить, сшивать, кожаные детали покрышки мяча. Самодельная хоккейная клюшка, которую я быстро измочалил в игре, но зато понял,  как можно сделать клюшку самому. Поржавевший перочинный ножик с несколькими лезвиями. Я отмочил его в керосине и отшлифовал лезвия на мелкой наждачной бумаге – он блестел ничуть не хуже тех, что стояли в  витрине  магазина. Нашел я и пугач младшего дяди – весь покрытый паршой окисла свинца и глубокими кавернами  оловянной оспы. Этот раритет куда-то быстро исчез – подозреваю, что отец, обнаружив его,  попросту выкинул опасную «игрушку» от греха подальше,  даже не поставив меня в известность.

  А сколько там было разных книг. Как-то мне попалась брошюра, оказалось  -  работа Сталина. Я прочитал, пытаясь понять  – за что хоть его ругают.  Не понял. Зато запомнил, что там чуть ли не каждый абзац начинался словами – Ни богу свечка, не черту кочерга.  Как выяснил гораздо позже, Сталин очень любил русские пословицы и, узнав новую, часто писал свои статьи, повторяя рефреном понравившуюся сентенцию.
  Порой у меня складывалось впечатление о бабушкином  доме, как о сказочной пещере Али-Бабы, в которой можно отыскать все, что пожелаешь.
  Я взрослел и, увы, прелести «простых» открытий потихоньку теряли для меня свою привлекательность. Все закончилось, когда, переехав с семьей  в родительский дом, младший дядя затеял его перестройку.Он намеревался сделать из деревенского  дома подобие городской квартиры.  Не знаю,  насколько ему удалось реализовать свою задумку, но дом потерял свою органичность.  Коттеджа из него не получилось, а свою уникальность он потерял. Странным образом и для меня он потерял всякую привлекательность. Посещая теперь дом во время визитов к родственникам, я не ощущаю никакого трепета – словно он стал для меня чужим.